Жажда жизни - Страница 94

– О, вы все прекрасно понимаете. Не притворяйтесь, это бесполезно. Стин Де Гроот беременна! Честь семейства должна быть спасена.

– Ну и чертовка!

– Вы можете называть ее как угодно, хотя бы и чертовкой. Тут и впрямь без черта не обошлось.

– А вы уверены, что это так, отец мой? Вы не заблуждаетесь?

– Я никогда не обвиняю людей, если не имею неоспоримых доказательств.

– И сама Стин... Неужели она сказала вам... что это я?

– Нет. Назвать имя мужчины она отказывается.

– Тогда почему же вы приписываете эту заслугу именно мне?

– Вас неоднократно видели вместе. Разве она не ходила в вашу мастерскую?

– Ходила.

– Разве вы не гуляли с ней по воскресеньям?

– Да, гулял.

– Какие же еще нужны доказательства?

Винсент минуту молчал. Потом он сказал спокойно:

– Я очень огорчен всем этим, отец мой, в особенности потому, что беда постигла моего друга Стин. Но должен уверить вас, что мои отношения с нею были совершенно чистыми.

– Неужели вы думаете, что я вам поверю?

– Нет, не думаю, – ответил Винсент.

Вечером, когда Стин возвращалась с поля, он ждал ее у порога хижины. Все семейство село ужинать, а Стин, не заходя в хижину, опустилась на землю рядом с Винсентом.

– Скоро вы сможете рисовать еще кое—кого, – сказала она.

– Так это правда, Стин?

– Конечно. Хотите пощупать?

Она взяла его руку и положила к себе на живот. Винсент почувствовал, как сильно он округлился.

– Отец Паувелс сегодня сказал мне, что этот ребенок от меня.

Стин засмеялась.

– Хотела бы я, чтобы он был от вас. Но вы—то никогда этого не хотели, правда?

Винсент поглядел на Стин, на ее грубоватые, неправильные черты лица, толстый нос, толстые губы, на ее смуглое, пропитанное потом тело. Она тоже взглянула на него и улыбнулась.

– Сказать по чести, Стин, я бы не отказался.

– Значит, отец Паувелс говорит, что это вы. Вот, забава—то!

– Что ж тут забавного?

– Если я вам скажу, от кого у меня ребенок, вы меня не выдадите?

– Даю слово.

– От сторожа его церкви!

Винсент даже присвистнул.

– Ваши родные знают?

– Конечно, нет. Я им никогда и не скажу. Но они знают, что это не вы.

Винсент вошел в хижину. Там было все по—прежнему, как будто ничего и не случилось. Де Грооты отнеслись к беременности Стин с таким равнодушием, словно это была не их дочь, а чужая корова. Винсента они встретили как обычно, и он видел, что они его не винят.

Но в поселке думали иначе. Адриана Схафрат подслушала у двери разговор отца Паувелса с Винсентом. Она тут же передала его соседям. Через час жители Нюэнена все до одного знали, что Стин Де Гроот беременна от Винсента и что отец Паувелс решил непременно обвенчать их.

Был уже ноябрь, наступила настоящая зима. Пора было уезжать. Жить в Нюэнене дольше не имело смысла. Он уже написал здесь все, что можно было написать, и узнал о крестьянской жизни все, что можно было узнать. Оставаться в этой деревне, где снова вспыхнула вражда к нему, он не хотел. Было ясно, что надо уезжать. Но куда?

– Минхер Ван Гог, – сокрушенно сказала Адриана, предварительно постучав в дверь. – Отец Паувелс говорит, что вы должны сегодня же покинуть наш дом и поселиться где—нибудь в другом месте.

– Что ж, пусть будет так.

Винсент прошелся по мастерской, оглядывая свои работы. Два года непрерывного каторжного труда! Сотни этюдов – ткачи, их жены, ткацкие станки, крестьяне, работающие в поле, тополи, растущие в саду пасторского дома, церковь с ее шпилем, пустоши и изгороди под жарким солнцем и в холодных зимних сумерках.

Он почувствовал, как на него навалилась невыносимая тяжесть. Все эти работы так отрывочны, так фрагментарны. Здесь были мелкие осколки крестьянской жизни в Брабанте во всех ее проявлениях, но картина, которая бы цельно, в едином сгустке показала крестьянина, выразила самый дух деревенской хижины и дымящегося картофеля – такой картины не было. Где же его брабантский «Анжелюс»? И как можно уехать отсюда, пока он не создан?

Винсент взглянул на календарь. До начала следующего месяца оставалось двенадцать дней. Он кликнул Адриану:

– Скажите отцу Паувелсу, что я уплатил за квартиру до первого числа и до тех пор никуда не уеду.

Он взял краски, холсты, кисти, мольберт и поплелся к хижине Де Гроотов. Там было пусто.

Он принялся набрасывать карандашом обстановку их комнаты. Когда семейство вернулось с поля домой, он разорвал рисунок. Де Грооты принялись за свой дымящийся картофель, черный кофе и ветчину. Винсент натянул холст и работал, пока хозяевам не пришло время ложиться. Всю эту ночь он дописывал полотно у себя в мастерской. Спать он лег уже утром. Проснувшись, он с отвращением и яростью бросил картину в огонь и снова пошел к Де Гроотам.

У старых голландских мастеров он усвоил, что рисунок и цвет неотделимы друг от друга. Де Грооты сели за стол точно так же, как садились всю свою жизнь. Винсент стремился как можно яснее показать, что эти люди, едящие картофель при свете висячей лампы, теми же руками, которыми они теперь брали еду, копали землю; он хотел рассказать о тяжком физическом труде, о том, как честно эти люди зарабатывают свой хлеб насущный.

– Сегодня приходил отец Паувелс, – сказала жена Де Гроота.

– Что ему надо? – спросил Винсент.

– Он предлагал нам денег, если мы откажемся позировать.

– Ну, а вы?

– Мы сказали, что вы наш друг.

– Он обошел тут все дома, – добавила Стин. – Но все ему сказали, что лучше будут позировать вам за одно су, чем примут от него подачку.

На следующее утро Винсент вновь уничтожил свою картину. Им овладело чувство гнева и бессилия. У него оставалось теперь всего—навсего десять дней. Он должен был уехать из Нюэнена; жизнь здесь становилась невыносимой. Но он не мог уехать, не исполнив своего обета, данного Милле.